-Фильтр сигареты испачкан в крови.
Я еду по минному полю любви.
Хочу каждый день умирать у тебя на руках.
Мне нужно хоть раз умереть у тебя на руках.
А. Башлачёв «Поезд №193»

«Любит, не любит, любит, не любит, - тихо обрывала ромашку Люда, - что ж это за день такой…».
Она сидела на траве перед водой, вертя в перепачканных зеленью пальцах увядшую ромашку. Она сидела так всё утро, трава уже высохла от росы, солнце давило сверху чрезмерным вниманием.
«Тьфу-ты, - плюнула Люда и выкинула стебелёк измученной ромашки, - домой может пойти?»
Сидеть так можно было бы очень долго; вот уходишь от всех куда-нибудь подальше и сидишь, созерцаешь; ушёл в себя, вернусь не скоро. Думаешь там, что-то в себе перебираешь, перекладываешь, порядок вроде в голове наводишь, вспоминаешь что было у тебя плохого, хорошего, а когда встанешь, придёшь ко всем, то понимаешь, что никаким порядком в голове твоей и не пахнет. А зачем один так сидел? А просто хотелось…
«Нет, надо домой идти», - и найдя в себе силы, встала и пошла.
Люда только-только окончила школу, в институт она не поступила, а хотелось очень, но не получилось почему-то. Жизнь потеряла на данный момент не сколько смысл, сколько цель, и просто тупо тянулась. Людка кляла себя за проваленные экзамены и хотела обратно в школу. Нет. Не в школу, просто в ту простую жизнь, в которой тянешься вверх, делаешь домашние задания, пишешь контрольные, боишься поссориться с кем-нибудь нужным. А что сейчас? Всё, ты сам свой, иди куда хочешь, делай что хочешь; хочешь работай, хочешь бутылки собирай, хочешь на улице кого-нибудь на деньги разводи. Вот и всё, всё твоё, всё с тобой.
А так Люде до этого хотелось окончить школу, сдать эти грёбанные экзамены и поехать к друзьям на дачу, на всё лето. К тем друзьям, которые уже всё для себя выбрали, всё для себя решили, и жили для себя здесь, далеко от города, наслаждаясь исключительно прелестями созерцанья, общения и прочих несложных удовольствий вдалеке от города. Эти люди жили под лозунгом: «Rastaman vibration, only positive!*». Так и жили.
У Людки были иные взгляды, а с этими друзьями было просто хорошо, просто они, в отличие от других, были постоянными, от них не возможно было ожидать чего-то существенно плохого или существенно хорошего. С ними было просто и спокойно, хотя для новой жизни Люды они совсем не подходили. В их обществе в очередной раз терялся и без того потерянный смысл существования: «Жить, чтобы жить позитивно и не чувствовать то, что чувствует вся остальная часть чувствующего мира».
Но нет выбора. Бывает, что нет выбора.
А сейчас выбор был, при этом весьма сложный и многогранный: можно было вернуться к друзьям на дачу, можно было пойти пешком в город домой (ну и что, что долго), а можно было просто прыгнуть в холодную воду, расслабиться, опустить руки и не плыть: «Большинство людей не хочет плавать до того, как научится плавать», и всё…
А ещё, а ещё Люда могла любить, она умела любить. Хотя опыт был совершенно не большой, даже постыдно маленький: она в течение четырёх лет любила, любила только одного человека. Ну и что, что он не любил её, зато она с гордостью могла заявлять: «Вот, это МОЙ любимый человек!», потом могла плакать по ночам в подушку, могла звонить ему и что-то рассказывать, могла встречать его на улицах, могла пить с ним пиво, могла она и ночевать с ним вдвоём. А он, он всё это понимал, он просто видел её глаза, а в этих глазах он мог прочитать всё, что Люда долго копила, а потом также долго скрывала, он часто ей говорил:
- Ты, ты очень умная девушка, если у тебя что-то не получается так, то ты подойдёшь и просто попробуешь по-другому.
- Речь о наших отношениях? - пространно спрашивала она.
- Да, я очень часто вижу в тебе именно это, именно про себя… Ты что-то хочешь спросить сейчас, я это тоже вижу.
- Нет, не хочу… а хотя, хочу. Кто я тебе?
Потом следовало молчанье, ведь он не мог сказать, кто ему эта темноволосая девочка с огромными грустными глазами, он её не любил, он её не ненавидел, она просто была, была в его жизни. Часто она говорила:
- В моей жизни что-то не до конца, - он думал и спрашивал тихо и испуганно:
- Может быть я, может быть меня?
- Может и тебя, может быть и ты. Видимо, тебя просто очень мало в моей жизни.
- А может много?
- Может и много, - соглашалась Люда и не могла понять, что здесь правда. Она его то любила, то не любила. Точнее любила всегда, каждый момент, она просто настолько боялась выдать ему то, почему она так часто с ним: «Потому, что люблю!».
Лишь два раза она сделала ошибку и сказала ему эти слова: первый раз, в первую их ночь, впервые их часы знакомства, второй, когда она была пьяна, омерзительно, и он тоже, тогда она просто упала лицом к нему на колени и кричала, что ненавидит, ненавидит его, и любит, безумно любит. Всё это было вперемешку с рыданиями; Люда то отталкивала его от себя, то наоборот ещё больше прижималась к его телу, а он хватал её за руки, за запястья, больно-больно, обидно-обидно.
А потом, а потом Люда долго просила прощенья за своё пьянство и за слёзы, за слова. «Прошу, выкини из головы тот дурацкий день и тот совершенно идиотический разговор... понимаешь, пьяные мы говорим немножко не то, что думаем. Забудь. Не принимай к сердцу».
Это было всё, чем она могла оправдаться. Но любить она могла.
Зачем Люда сейчас всё это вспоминала, ведь всё это было, всего лишь было. Видимо, просто когда мы не знаем что будет, мы просто не в состоянии думать, мы можем только вспоминать, мы только вспоминаем.
Часто Люда смотрела на него, когда он замолкал, и пыталась понять: «О чём он сейчас думает?», но всегда боялась спросить, потому что знала – даже если очень захочет, он не сможет сказать правду.
Зато он не боялся, и часто, когда Люда смотрела куда-то сквозь, он тихо произносил:
«И вот о чём она сейчас думает».
И как хотелось им оказаться в головах друг у друга, вникнуть и понять, что же там происходит, хотя Людка была с ним открыта до предела, а он знал её насквозь. Просто, когда они разговаривали, взгляд у Людки неожиданно мог опустеть. Она продолжала красиво грустно улыбаться и кивать в ответ головой, а он говорил:
- Вот сидит, улыбается, но ведь не слушает, думает о чём-то своём.
А она все-таки его слушала, слушала и не могла наслушаться…
Иногда он приходил в толпу, к друзьям, и шёл по узкому тротуару навстречу, а Людка, уже стоящая в компании, так хотела побежать к нему, броситься к нему на шею, чтоб он ловил её и целовал. Несколько раз так было. Но Люда не была его девушкой и ей нельзя было так делать, а так хотелось. Какими силами она заставляла себя сидеть на месте, видя его на дорожке, ведущий к месту посиделок.
Да, всё это было, и он у неё был, а ещё у него было много-много девушек. От них он Людку тщательно скрывал, от неё же он не скрывал никого, не стыдился он и спрашивать у неё как поступить с той или иной его подругой.
А Людка после таких вопросов плакала по ночам и повторяла: «Я, я готова делить тебя с твоей гитарой, с твоей сестрой, с твоими собаками, с твоей работой, с твоими татуировками, с твоими друзьями, с твоими пьянками. Единственное – я не смогу перенести, если увижу тебя с другой».
Хотя видела и переносила. А куда бы она делась? Ведь только сейчас перед ней было единственное твёрдое надёжное пространство – гладь воды, зато не было его. Люда просто сказала себе и ему хватит, тяжело, невозможно, но стоило попробовать, и она попробовала, не так давно, две недели назад, а теперь мучилась, жутко мучилась, но так надо было.
«Сейчас он наверное проснётся рядом с кем-нибудь, удивлённо разглядит лежащую рядом девушку, вспомнит вчерашний день, а она с блаженством на него посмотрит. Потом он встанет, оденется, расчешет волосы, может быть позавтракает, поцелует свою ночную подругу и пойдёт домой с грустью и сожалением, может быть даже вспомнит обо мне. «Нет, он не бабник, он просто слабовольный человек», - оправдала его сама перед собой Люда, и сразу ей вспомнился «Идиот» Достоевского, и то, как Мышкин оправдывал сам перед собой Настасью Филипповну оттого, что любил, а она всё делала ему назло, пытаясь доказать, что бесполезно её оправдывать, ведь она недостойна его любви, а достойна только гореть в аду.
«Хорошая книжка, - подумала Люда, - и Достоевский хороший, почему его считают тяжёлым и затянутым, ведь правду пишет…»
* * *
Людка пошла обратно на дачу, медленно передвигая босые испачканные ноги по крупному влажному песку. «Зря я бросила курить, а то бы сейчас точно покурила», - с тоской подумала она; в карманах серого грязного сарафана действительно не было даже смятой сломанной сигареты: «Жалко…».
Пройдя через берёзовую рощицу, Люда пошла вдоль гнилых крашенных ещё где-то в семидесятые годы заборов брошенных дач, в одном из таких заборов она толкнула скрипучую калитку и зашла в дикий густо заросший сад, пошла по тропинке между деревьев и вышла к старенькому, довольно большому дому. Вокруг было тихо, ребята наверное ещё спали; Люда села на ступеньки крыльца и представила: «Как когда-то очень давно, больше полвека назад, ещё до войны сюда приезжала отдыхать образцовая советская семья, дети кричали, хохотали, катались на качелях, а взрослые сидели на этой веранде, пили чай (а может и самогон), разговаривали. А потом, а потом, наверное, началась война, кто-то ушёл на фронт и не вернулся, кто-то умер от голода или от какой-нибудь болезни, кто-то попал в концлагерь, и больше, после войны, никто не смог приехать на эту дачу; так она и осталась, потом её нашли и разворовали, а потом здесь почему-то уже никто не остался, и весь посёлок пришёл в запустение. А сейчас здесь живём мы. Мы нашли эти дачи и устроились тут, вот так».
- Люда, ты где бродишь, к тебе тут уже гости приехали, - раздался сонный голос за её спиной.
- Ко мне? Кто, мамочки мои, кто ж сюда приедет, все свои уже давно здесь…
- Ну, видимо не все, и видимо не свои.
- Доброе утро, девочка, ты опять не спишь? – и Люда услышала знакомый до рези в животе торопливый голос.
- Это ты… ты, ты, ты чего? От куда? Ой, здравствуй, - она резко вскочила со ступенек и забежала на крыльцо и тут же остановилась как вкопанная, руки и ноги не могли двигаться, глаза наполнились слезами.
- Ну, что ты, девочка, что ты? – Людка упала на колени, обняла руками ЕГО за талию, лицом прижалась к ЕГО животу и зарыдала. Он гладил её по спутанным волосам, часть которых были заплетены в африканские косички, а сейчас просто расплелись, гладил и не понимал что делать.
Возможно Людка совершала свою ошибку опять, третий раз, но сейчас она не была пьяна, сейчас она всё прекрасно понимала, но сделать ничего не могла, а только рыдала и беззвучно губами произносила: «Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю».
Он взял её за руки и поднял с колен. Люда стояла перед его лицом, смотрела на него красными зарёванными глазами, всхлипывала и улыбалась.
- Люд, Люда. Что с тобой? А ведь я к тебе приехал, я соскучился.
- Не может быть, я тебе не верю, - сорванным, содрогающимся от рыданий голосом, произнесла она.
- Ну, ну, что же ты….
Они стояли вдвоём на пустом затемнённом крыльце, сквозь кроны деревьев тонкими точками пробивалось солнце, где-то наверху пела какая-то утренняя птица, а они стояли и смотрели друг на друга. Жизнь неожиданно приобрела смысл для них обоих, сейчас не было смысла что-то вспоминать, что-то представлять о будущем, сейчас можно было только упиваться данным моментом и всё. Люда не знала за чем он приехал, что у него случилось там, в городе, но он приехал к ней, за ней.
- Поехали со мной обратно? – он прикоснулся к её влажной щеке и вытер слезу. Пыль и копоть со щеки вместе со слезами размазались по Людкиному лицу.
- Ну, поедешь?
- Зачем? Кому я там уже нужна? Я тут только могу жить, там я никто, - она это сказала с таким спокойствием и серьёзностью, потому что это была правда.
- Не правда, ты мне там нужна, я уже без тебя не могу, ты, ты со мной там будешь.
- Правда?
- Правда, девочка, правда, - и он обнял Люду за худые плечи.
Она засунула руку в карман своего сарафана и нащупала там стебелёк измученной ромашки, достала его из кармана и украдкой взглянула на последний маленький мятый лепесток. «Любит…», - увидела Люда и засмеялась.

ГЛАВНАЯ
my mail